Жили-были два маньяка: добрый и злой. Добрый был очень добрый и любил детей. Злой же, напротив, был злой и детей терпеть не мог.
Однажды они прогуливались в городском парке. Ласково светило летнее солнышко, пели птички, и поэтому детей в парке было видимо-невидимо.
Добрый маньяк посмотрел на все это великолепие и сказал:
- Смотри, какие замечательные ребятишки. Давай возьмем одного с собой.
- Тебе бы только всякую гадость с улицы в дом приносить, - проворчал злой и брезгливо поморщился.
- Дети - цветы жизни.
- Купи себе кактус и отстань от меня.
- Какой же ты черствый и жалкий человек! - воскликнул добрый маньяк.
- Да пошел ты! - рассердился злой и ударил собеседника ногой.
И тут они подрались. Крепко подрались: злой маньяк даже умер, а добрый полчаса валялся в кровавой луже. Потом он встал, подманил карамелькой какого-то карапуза, взял его под мышку и задумчиво побрел домой.
А вы, к сожалению, поступили к нам слишком поздно.. Ваша болезнь уже перешла в неизлечимую стадию. Ну ничего, от мании величия ещё никто не умирал. В предоставленной вам палате люкс вы сможете спокойно разрабатывать планы порабощения мира и определиться, наконец, Наполен ли вы, Рамзес ли второй или Зевс-громовержец там какой-нибудь. Главное, не воображайте себя главврачом моего НЦПЗ и всё будет хорошо Можете даже мемуары написать — и вам дело, и мы посмеёмся.
Только что над городом прошел обыкновенный зимний ливень, рассыпав повсюду свои унылые краски. Высоко-высоко над скучающими домами повисла огромная черно-белая радуга. Но никто не видел этого чуда природы за густым месивом грязно-серых туч. Город был почти мертв. Он отмечал какой-то очень грустный праздник и хотел утопить свою тоску в здоровенных лужах, раскиданных там и тут по всей улице.
Аврага топал по мокрому асфальту, добивая ботинками последний не растаявший снег. Павел Петрович был похож на большой плесневый грибок, прыгающий по тротуару и разбрасывающий во все стороны свои споры в виде совершенно лишенных смысла шизофренических фраз. Он то бормотал что-то о рядах и прогрессиях, интегралах и дифференциалах, то вдруг начинал по-сатанински хохотать, то говорил, обращаясь к невидимому собеседнику, о чем-то вроде корреляции максимумов и другой подобной белиберде. Просто сегодня Аврага был пьян.
Фонарные столбы расступались перед ним то влево, то вправо, а просто до неприличия голые старые деревья, словно взятые из какого-то странного ботанического порнофильма, забыв про свою безобразную наготу, старались поднять ветки повыше, чтобы Павел Петрович не задел их большой умной головой.
Но вдруг очередной столб не успел отпрыгнуть в сторону, и Аврага попытался на полном ходу протаранить его. Удар получился на редкость удачным. Петрович рухнул на тротуар, оглашая окрестности громким, почти колокольным звоном.
Беднягу сразу окружила кромешная тьма, а прямо перед его глазами стали водить какой-то безумный хоровод яркие белые пятна. Аврага отогнал их рукой и огляделся по сторонам. Неожиданно для себя он обнаружил, что весь еще недавно окружавший его мир куда-то исчез. Со всех сторон Петровича окружала страшная черная пустота: никаких звуков, никакого света – одно тяжелое гнетущее безмолвие. Аврага решил, что он ослеп и оглох одновременно, и пришел в такой ужас, что мгновенно протрезвел. Но убедившись, что видит свои руки, и ноги, и даже маленькие пятнышки грязи на брюках и слышит, как колотится его сердце, Павел Петрович немного успокоился. И все-таки страх не хотел выпускать его из своих объятий. Аврага лихорадочно пытался сообразить, куда он попал, что ему делать, куда податься. Он лежал на спине на идеально ровной невидимой поверхности и только с большим трудом мог пошевелиться то ли из-за сковавшего все тело ужаса, то ли из-за того, что какая-то неведомая сила держала его. Он с смотрел вверх – туда, где когда-то было такое замечательное серое небо, такие прекрасные низкие тучи… Он щипал себя и бил ладонями по щекам, надеясь, что все это просто страшный сон, что стоит только сильно захотеть, и он проснется… Но такое желаемое пробуждение так и не наступило. Вокруг по-прежнему простиралась бесконечная черная пустота, и только мучительный животный страх говорил Авраге, что тот не умер.